Я люблю тебя. Может быть, зря. Может, правильно. Слишком уж всё непросто. Слишком просто с тобой говорить о простом – о таком без вопросов понятном, Но – слепому – как объяснить, для чего и кто зажигает звезды? Но ребенок вовек не поверит в то, что на солнце бывают пятна…
Я люблю тебя. Я так люблю твои длинные пальцы.. губы и голос, Я люблю твою детскую веру в дурацкое светлое послезавтра, Я люблю тебя. Только внутри меня что-то хрупкое раскололось, Что-то важное, что-то святое – не только что, не внезапно...
Где – то между вчера и никчёмностью вечности. Даже, пожалуй, раньше. Я, наверно, напрасно с тобой говорю сейчас. Может быть, лучше в среду... Написать тебе, или, послушай, давай я сама позвоню тебе - в пятницу.. Я люблю тебя. Знаешь, наверно, поэтому я к тебе не приеду…
Люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, я буду тем, кем ты захочешь. Пользуйся мной. Переделывай меня. Я могу стать тоненькой с большими сиськами и густыми волосами. Разорви меня на части. Преврати во что угодно. Только люби.
Мальчик уверен, что я в него вшита, впечатана, вживлена, как чужеродный чип. А у меня никакого алиби, никакой защиты, когда он стоит вот так передо мной и предательски молчит.
А у меня фарш в груди, кровь носом, и ладони - в ожогах от сигарет, но сил не осталось ни на истерики ни на вопросы, меня самой во мне уже четверть года как нет.
А он стоит весь такой белоснежно-терпкий и смотрит не на меня, не в меня, а сквозь. И я ощущаю спазмы в грудной клетке, там, где однажды сломалось и, видно,
Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра, Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей Бармену за стойкой, что ей пора, И, как правило, остающейся до утра.
Её еле хватило на всю чудовищную длину Этой четверти; жаль, уже не исправить троек. Каждый день кто-то прилепляет к ее окну Мир, похожий на старый выцветший полароид С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет, Оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт, Что перестает ощущать отчаянье или голод, Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд, Звук, с которым срывается в небо голубь, Гул, с которым садится во Внукове самолёт. Вещи, для которых все еще нет глаголов.
Мама просит меня возвращаться домой до двух. Я возвращаюсь после седьмого виски. В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух, Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий, И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух С яростного русского на английский.
Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос, Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный. В этом городе устаешь и от летних гроз, - Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной. Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный, Обстоятельный, предрассветный хмельной невроз. Полозкова